cwamperfect

Мир наш таким манером устроен, что день в нём, как правило, сменяются ночью. Весь белый свет тогда меркнет, наступает тьма, и в ней совершенно ничего становится не видать, сколько ни вглядывайся. И тем не менее, находятся некоторые меланхолические люди, каковые всё равно вглядываются – щурятся в эту самую тьму, имея при этом чрезвычайно дураковатый вид.
Пагубное обыкновенье сие не миновало, к несчастью, и Левтолстоя. Дождётся, бывало, когда вечером угомонятся домашние, лампу задует, да и отворит окошко в летнюю ночь – якобы для того чтоб выветрить унылую керосиновую гарь, а на самом деле чтобы во тьму пялиться потихоньку. Ещё и глаза прижмуривал иногда, для пущей непроглядности. Воображал себе всякое там, в заоконной темноте, уютненькие всякие ужасти. Будто бы на улице не просто солнце зашло, а мрак вечного небытия клубится, остужая сердце, ледяными клочьями притагиваясь к бороде, к трепещущим ноздрям, к белому в красных горохах ситцу ночной толстовки. Очень страшно получалось, ага. И следовало поэтому поскорей всё перевообразить. Отодвинуть от себя, насколько возможно, это самое небытие паршивое. Что ж, по большей части сие удавалось Левтолстою. Хоть и не особенно далеко, однако отодвигалось.
В ночи тогда заводилась всякая жизнь – эфемерная и настоящая, вперемешку. Сначала тьма наполнялась запахами. Пахло ночною клумбою, исчезающим керосином, разнообразным сельским хозяйством. Затем принимались летать всякие существа: экзальтированные барышни, беспардонные комары, толстые волосатые бабочки, совы, летучие мыши, грёзы любви, вчерашние заботы, угрызения совести и прочие незримые ночные козлодои. Одна какая-нибудь летучая мышь вдруг заинтересуется Левтолстоем, подлетит и стриганёт крыльями почти у самого его лица. Вздрогнет тогда литератор, отшатнётся, перепугано забормочет: «Ух ты! Ух ты, зверь какая! Прочь! Прочь от меня поди!»
А мышь, отлетевши в старую липу, в самую гущу древней кроны её, уцепится там за кору вострыми коготками и повиснет вниз головою. Висит и думает по Левтолстоя. А он – про неё.
А я об них обоих думаю, так прямо и вижу их. Вижу, как у них ночь настала в мире, как всякий свет померк, и небеса черны, черны, как неизбывная моя печаль. И торчат посреди ночи Левтолстой и мышь – валетиком торчат, тормашками в разные стороны. Думают друг про дружку. Левтолстой думает без слов, а мышь со словами, только очень тихими. «Я зверь. – думает она еле слышно – У, зверь я какая. У.»

Несколько дней назад чуть было не понёс я утрату. У нас дождливо, и я поэтому хожу в сапогах. И вот вышел я, такой в сапогах, и захромал вдруг. Колючка какая-то в сапог попала – камешек или кукурузное зёрнышко, не знаю. Больно так, невозможно на ногу ступить. Остановился я посреди высоких мокрых трав и, балансируя на одной ноге, подобно хмельному аисту, стал стаскивать сапог, чтобы вытряхнуть. А вокруг меня Лиза крутилась, как обычно. Сапог стащился вместе с носком. Носок слез до середины ступни примерно и частично повис над мокрою Лизою. Этого он не могла конечно стерпеть, подпрыгнула, сцапала его, окончательно стащила с ноги и радостно ускакала.
- Стой! – воскликнул я тогда, – Стой, профурсетка! Верни имушшэство!( Collapse )

С днём рожденья, Лёнь)

Собака Лиза удивила меня нынче. Вот уж не думал я и не гадал, что может меня Лиза чем-нибудь ещё удивить. Она прекрасная собака, совершенно прекрасная, я влюбился в неё когда-то с прямо первого взгляда, и чувства мои отнюдь не остывают со временем, а вовсе наоборот. Но только мы уже настолько хорошо знакомы, что никаких сюрпризов от Лизы я не ждал, наивный. А тут дождался. Стою такой, тупо моргаю, с каждою секундою всё менее разумея об устройстве мирозданья. Да полноте! На самом ли деле всё так, как я полагал до сегодняшнего дня? Действительно ли лошади кушают овёс и сено, Волга впадает в Каспийское море, Земля вращается вокруг Солнца, а последняя курица жмурится? Или всё окончательно переворотилось кверху тормашками?( Collapse )

Люблю смотреть на людей. Мне интересно, как они себя ведут, и очень нравится глядеть как у них иногда светло переменяются лица. Алёну когда встречаю с самолёта, наглядеться прямо не могу. Вот они выходят, волоча чемоданы, усталые все, особенно женщины, на лицах не написано буквально ничего, пустота и сумерки. Ясное дело, летел ведь человек по небу, а теперь спустился и ещё не совсем умеет жить на земле. И тут вдруг видит встречающего, и лицо переменяется совершенно - радость на нём написана, радостная земная жизнь. И мне тоже радостно с ними, но ещё не совсем. А вот когда Алёна уже выходит, тогда и мне совсем становится хорошо, и это написано у меня на лице.
Впрочем, это не только у людей.( Collapse )

Сегодня был хороший день. Во-первых, перестала болеть голова. Вторые сутки без анальгетиков - йу-хуууу))) Во-вторых, заработал водопровод. Наконец-то нормальный душ, а не из кастрюльки поливаться.Но с первого раза мне вымыться не удалось. И со второго тоже)) Позвонил Вася с работы, говорит, мол, к сторожке змея приползла. Уши, говорит, не желтые, чего делать? Я вылез, вытерся и пошёл смотреть. Оказалась медянка. Очень симпатичная) ( Collapse )
Вот медянка: ( Collapse )
А вот Спиридон))
( Collapse )

У Левтолстоя была воображаемая собачка. О да, собачка. Нам даже как-то неловко за него поэтому. Словно мало было ему прочих эфемерид, стайкою моли порхающих в сумрачных недрах левтолстойского разума. Хотя отчего же это нам должно быть неловко? А сами-то мы, а? Полноте, полноте, государи мои! Нам ли, наполовину придумавшим мир и себя, пристала лицемерная сия укоризна? Не мы ли разукрашиваем тусклый свой обиход, воображая недостающие ум, деньги, любовь, социальную справедливость, новые штаны, тонкие манеры и высокую нравственность? А кто, скажите, из нас не приукрашивал себя самоё, глядя в зеркало? Не втягивал живота и щёк, не вскидывал многозначительно бровей, делаясь как бы красивым? Ну вот то-то. Так что не смешить бы нам, господа, курей, порицая бедняжку Левтолстоя. Куды уж боле их смешить? Им, я полагаю, и так от нас нестерпимо должно быть смешно.( Collapse )

У сына живёт ящерица Агамыч. Он миляга и прелесть) Лёнька про него нынче чудесные стихи написал)

Вот ящерица с жёлтым хвостиком,
С узором по спине миндальным
Сидит, как сумасшедший родственник,
И смотрит нежно и печально.( Collapse )

…Я помню дни солнцеворота…
Борис Пастернак

1. Чучело пионэра

Мне кажется , никогда раньше не присматривался я к яви так напряжёно и пристально, не вслушивался в привычный шум её с таким тревожным ожиданьем, как в эти дни. Живу в некотором изумлении, довольно отчётливо ощущая отголоски и отблески инобытия себя и мира – волшебного, счастливого, печального, совершенно настоящего. Однако как только я пытаюсь что-нибудь из вот эдак увиденного пересказать, то сразу получается, что я наврал. А врать я не люблю. То есть люблю конечно, что я - не человек что ли? Все любят. Просто как-то стесняюсь.. Полагаю, что это нехорошо и стыдно. Так что, похоже, я уж не совсем и человек. Чересчур стал правдив. Прямо словно не я, а какое-то чучело древнего пионэра.
Год назад я начал писать эту книжку. Не сочинять, нет, а именно писать, записывать всякую правду, которая случается вокруг. И сейчас вот сижу и отчасти записываю, а отчасти всматриваюсь – что это такое там, за гранью яви? И оно оттуда тоже всматривается в меня и тоже, кажется, слегка изумляется.( Collapse )

…В седые дали ноября
Уходят ветлы, как слепые…
Борис Пастернак

1.
О, сколько стало кругом туману! О! Не сказать, что прямо уж совсем ничего не видно, но и видимою эту явь назвать нельзя. Человека, допустим, от курицы ещё можно отличить, ежели хорошенько приглядеться, а вот хорош этот человек или дурён – этого уж не разберёшь. Вдруг он вообще какая-нибудь сволочь? Хотя нет, не сволочь. И не человек это вовсе, а всё-таки курица, или, может быть, соседский мотороллер. Плохо видно, плохо. Всё торчит какими-то невнятными силуэтами, вызывая в душе моей печальное недоуменье и ленивую опаску. Иногда только выскочит из белёсой мглы живая собака и погавкает ярко и горячо, аж сердце слегка согреется, и вернётся ко мне ненадолго дар человеческой речи. Высунусь краешком себя из хладной сырой немоты и скажу: «Здравствуй! Здравствуй, собака! Погодка-то, а?»( Collapse )

С козами мама разговаривает по-русски. С курами, кроликами, Яшкой, Спиридоном и со мной – по-молдавски, а с козами по-русски. Я спросил, почему, а она подумала немножко и засмеялась. «Знаешь, – говорит – Я только сейчас обратила внимание. Первую козу я купила у Вали, она русская. Ну и я заговорила с козочкой по-русски. Так и пошло. Двадцать лет уже.» Ну да, двадцать лет. Теперь у нас правнучки той козы.
А я с лошадьми, кошками, собаками, птицами, жабами, козами, деревьями, тапками, мебелью, очками, носками, опечатками в тексте, со всякой едой и сам с собою разговариваю на совсем уж странном языке, только отчасти человеческом. Людских слов там едва ли половина, и то они сами на себя не похожи. Там смешались собачьи восклицанья, фырканье, невнятный любовный лепет, неловкие мои подражанья летучей птичьей речи, довольно беглый кошачий и множество видов молчанья: молитвенно-древесного, ехидно-носочного, восхищённо-бутербродного и прочих. Вчера вот так с одним арбузом прекрасно молча поговорили.
С людьми я тоже разговориваю – и по-русски, и по-молдавски. Среди людей довольно много попадается симпатичных, а то и вовсе хороших, так отчего ж не поговорить? Но в людских разговорах я почему-то больше вру, чем обычно. Это неприятно, врать я стесняюсь. Однако удержаться не могу. Не то чтоб я оправдывался, но мне кажется, людская речь сама по себе так устроена, что поневоле наврёшь, напутаешь, наплетёшь какой-нибудь чепухи.