Тёмная ночь Левтолстоя
Мир наш таким манером устроен, что день в нём, как правило, сменяются ночью. Весь белый свет тогда меркнет, наступает тьма, и в ней совершенно ничего становится не видать, сколько ни вглядывайся. И тем не менее, находятся некоторые меланхолические люди, каковые всё равно вглядываются – щурятся в эту самую тьму, имея при этом чрезвычайно дураковатый вид.
Пагубное обыкновенье сие не миновало, к несчастью, и Левтолстоя. Дождётся, бывало, когда вечером угомонятся домашние, лампу задует, да и отворит окошко в летнюю ночь – якобы для того чтоб выветрить унылую керосиновую гарь, а на самом деле чтобы во тьму пялиться потихоньку. Ещё и глаза прижмуривал иногда, для пущей непроглядности. Воображал себе всякое там, в заоконной темноте, уютненькие всякие ужасти. Будто бы на улице не просто солнце зашло, а мрак вечного небытия клубится, остужая сердце, ледяными клочьями притагиваясь к бороде, к трепещущим ноздрям, к белому в красных горохах ситцу ночной толстовки. Очень страшно получалось, ага. И следовало поэтому поскорей всё перевообразить. Отодвинуть от себя, насколько возможно, это самое небытие паршивое. Что ж, по большей части сие удавалось Левтолстою. Хоть и не особенно далеко, однако отодвигалось.
В ночи тогда заводилась всякая жизнь – эфемерная и настоящая, вперемешку. Сначала тьма наполнялась запахами. Пахло ночною клумбою, исчезающим керосином, разнообразным сельским хозяйством. Затем принимались летать всякие существа: экзальтированные барышни, беспардонные комары, толстые волосатые бабочки, совы, летучие мыши, грёзы любви, вчерашние заботы, угрызения совести и прочие незримые ночные козлодои. Одна какая-нибудь летучая мышь вдруг заинтересуется Левтолстоем, подлетит и стриганёт крыльями почти у самого его лица. Вздрогнет тогда литератор, отшатнётся, перепугано забормочет: «Ух ты! Ух ты, зверь какая! Прочь! Прочь от меня поди!»
А мышь, отлетевши в старую липу, в самую гущу древней кроны её, уцепится там за кору вострыми коготками и повиснет вниз головою. Висит и думает по Левтолстоя. А он – про неё.
А я об них обоих думаю, так прямо и вижу их. Вижу, как у них ночь настала в мире, как всякий свет померк, и небеса черны, черны, как неизбывная моя печаль. И торчат посреди ночи Левтолстой и мышь – валетиком торчат, тормашками в разные стороны. Думают друг про дружку. Левтолстой думает без слов, а мышь со словами, только очень тихими. «Я зверь. – думает она еле слышно – У, зверь я какая. У.»
Пагубное обыкновенье сие не миновало, к несчастью, и Левтолстоя. Дождётся, бывало, когда вечером угомонятся домашние, лампу задует, да и отворит окошко в летнюю ночь – якобы для того чтоб выветрить унылую керосиновую гарь, а на самом деле чтобы во тьму пялиться потихоньку. Ещё и глаза прижмуривал иногда, для пущей непроглядности. Воображал себе всякое там, в заоконной темноте, уютненькие всякие ужасти. Будто бы на улице не просто солнце зашло, а мрак вечного небытия клубится, остужая сердце, ледяными клочьями притагиваясь к бороде, к трепещущим ноздрям, к белому в красных горохах ситцу ночной толстовки. Очень страшно получалось, ага. И следовало поэтому поскорей всё перевообразить. Отодвинуть от себя, насколько возможно, это самое небытие паршивое. Что ж, по большей части сие удавалось Левтолстою. Хоть и не особенно далеко, однако отодвигалось.
В ночи тогда заводилась всякая жизнь – эфемерная и настоящая, вперемешку. Сначала тьма наполнялась запахами. Пахло ночною клумбою, исчезающим керосином, разнообразным сельским хозяйством. Затем принимались летать всякие существа: экзальтированные барышни, беспардонные комары, толстые волосатые бабочки, совы, летучие мыши, грёзы любви, вчерашние заботы, угрызения совести и прочие незримые ночные козлодои. Одна какая-нибудь летучая мышь вдруг заинтересуется Левтолстоем, подлетит и стриганёт крыльями почти у самого его лица. Вздрогнет тогда литератор, отшатнётся, перепугано забормочет: «Ух ты! Ух ты, зверь какая! Прочь! Прочь от меня поди!»
А мышь, отлетевши в старую липу, в самую гущу древней кроны её, уцепится там за кору вострыми коготками и повиснет вниз головою. Висит и думает по Левтолстоя. А он – про неё.
А я об них обоих думаю, так прямо и вижу их. Вижу, как у них ночь настала в мире, как всякий свет померк, и небеса черны, черны, как неизбывная моя печаль. И торчат посреди ночи Левтолстой и мышь – валетиком торчат, тормашками в разные стороны. Думают друг про дружку. Левтолстой думает без слов, а мышь со словами, только очень тихими. «Я зверь. – думает она еле слышно – У, зверь я какая. У.»